![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
toyahara_kOriginally posted by ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
t_kasatkina at О том, что значит быть русским (вопрос задали :)) Часть 1
t_kasatkina at О том, что значит быть русским (вопрос задали :)) Часть 1Татьяна Касаткина
Достоевский о всемирности и всечеловечности русского человека
«Тот, кто не понимает своего назначения, всего чаще лишен чувства собственного достоинства» (27, 89)[1].
Вопрос редакции: «В своей знаменитой речи, произнесенной 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности, Ф.М. Достоевский сказал о том, что “назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное… Ибо что такое сила русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности?” Целые исторические бездны отделяют нас сегодня от этих слов, ставших своего рода духовным завещанием великого писателя. Остаются ли они сегодня актуальными? Внесло ли время в них коррективы, и в чем они заключаются? А может быть, они сегодня уже не соответствуют реалиям, в которых живет русский народ?»
Достоевский определил «силу духа русской народности» как «стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности» (26, 147). Слово «дух» здесь нужно подчеркнуть. Далее будет понятно, почему.
Это – и другие подобные высказывания Достоевского – слишком часто вызывают его оппонентов на следующие ответы: 1) Достоевский не знал русского народа, те, кто знал русский народ, и во времена Достоевского писали о нем нечто совершенно иное; 2) сейчас русский народ – это уже совсем не тот народ, что во времена Достоевского.
В сущности, конечно, это не два суждения, а одно – «то, что писал о русском народе Достоевский, не имеет отношения к тому русскому народу, который нам известен». И тогда встает вопрос: а какой народ известен нам и какой – Достоевскому? Понятно, что фактор времени здесь уже не имеет значения: разный русский народ был известен не только Достоевскому и его потомкам, но и Достоевскому и его современникам. Глядя на один и тот же народ, мы и Достоевский видим разное. Очевидно, разница не в том, на что мы глядим, а в том, как мы смотрим.
И тут чрезвычайно интересно еще одно обстоятельство – Достоевский прекрасно видел русский народ и так, как его видим мы. Более того – если мы проследим, как Достоевский пишет о современном ему актуальном состоянии русского человека – мы удивимся тому, насколько все даваемые им характеристики могут быть отнесены как раз к человеку сегодняшнего дня, нашему соседу и современнику. Достоевский констатирует, что человеку пореформенной эпохи 19 века свойственны: 1) уединение, 2) утрата общих, единых оснований и ценностей, 3) стремление к богатству, принимаемому теперь за единственную несомненную опору и действенную силу в жизни, поставление комфорта и удовлетворения суетных и страстных желаний превыше всего, возведение их в ранг целей человеческой жизни (в то время как они не более чем условия существования).
Вот лишь несколько цитат. «Право, мне всё кажется, что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего обособления. Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь свое собственное, новое и неслыханное. Всякий откладывает всё, что прежде было общего в мыслях и чувствах, и начинает с своих собственных мыслей и чувств. Всякому хочется начать с начала. Разрывают прежние связи без сожаления, и каждый действует сам по себе и тем только и утешается. Если не действует, то хотел бы действовать. Положим, ужасно многие ничего не начинают и никогда не начнут, но всё же они оторвались, стоят в сторонке, глядят на оторванное место и, сложив руки, чего-то ждут. У нас все чего-то ждут. Между тем ни в чем почти нет нравственного соглашения; всё разбилось и разбивается и даже не на кучки, а уж на единицы. И главное, иногда даже с самым легким и довольным видом» (22, 80). «Самолюбия у нас много, а уважения к собственному мнению никто не имеет» (11, 119). «Нынче, как и прежде, все проедены самолюбием, но прежнее самолюбие входило робко, оглядывалось лихорадочно, вглядывалось в физиономии: “Так ли я вошел? Так ли я сказал?” Нынче же всякий и прежде всего уверен, входя куда-нибудь, что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело; не слыхали ли вы про такие записочки: “Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решил покончить с жизнью…” И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: “Для чего-де и жить, как не для гордости?” А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уже полное свинство» (22, 5).
Можно возразить, что это Достоевский пишет скорее про общество. Но вот он сетует на размах народного пьянства: «Ведь иссякает народная сила, глохнет источник будущих богатств, беднеет ум и развитие, - и что вынесут в уме и сердце своем современные дети народа, взросшие в скверне отцов своих? Загорелось село и в селе церковь, вышел целовальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстояли. Примеры эти пока еще ничтожные, ввиду неисчислимых будущих ужасов. <…> вещи сложились именно как бы с целью искоренить в человеке всякую человечность <…> носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализмом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу, а что всё, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, - всё вздор <…>: “вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и всё твое, и всё можешь”. Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой. А она носится и проницает всё мало-помалу. Народ же ничем не защищен от таких идей, никаким просвещением, ни малейшей проповедью других противоположных идей» (22, 29-30).
Именно этот народ Достоевский и объявляет – не только в Пушкинской речи, но и задолго до нее – спасителем России и соединителем человечества. Вспоминая стихотворение Некрасова «Влас», Достоевский пишет: «Современный Влас быстро изменяется. Там внизу у него такое же кипение, как и сверху у нас, начиная с 19 февраля. Богатырь проснулся и расправляет члены; может, захочет кутнуть, махнуть через край. Говорят, уж закутил. Рассказывают и печатают ужасы: пьянство, разбой, пьяные дети, пьяные матери, цинизм, нищета, бесчестность, безбожие. Соображают иные, серьезные, но несколько торопливые люди, и соображают по фактам, что если продолжится такой “кутеж” еще хоть только на десять лет, то и представить нельзя последствий, хотя бы только с экономической точки зрения. Но вспомним “Власа” и успокоимся: в последний момент вся ложь, если только есть ложь, выскочит из сердца народного и станет перед ним с неимоверною силою обличения. Очнется Влас и возьмется за дело Божие. Во всяком случае спасет себя сам, если бы и впрямь дошло до беды. Себя и нас спасет, ибо опять-таки – свет и спасение воссияют снизу…» (21, 41).
Через несколько лет, в февральском выпуске «Дневника писателя» 1876 года, Достоевский попытается разъяснить видимое противоречие. «Я вот, например, написал в январском номере “Дневника”, что народ наш груб и невежествен, предан мраку и разврату, “варвар, ждущий света”. А между тем я только что прочел в “Братской помочи” (сборник, изданный Славянским комитетом в пользу дерущихся за свою свободу славян), - в статье незабвенного и дорогого всем русским покойного Константина Аксакова, что русский народ давно уже просвещен и “образован”. Что же? Смутился ли я от такого, по-видимому, разногласия моего с мнением Константина Аксакова? Нисколько, я вполне разделяю это же самое мнение, горячо и давно ему сочувствую. Как же я соглашаю такое противоречие? Но в том и дело, что, по-моему, это очень легко согласить, а по другим, к удивлению моему, до сих пор эти обе темы несогласимы. В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает. А ведь не все же и в народе мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают! Я как-то слепо убежден, что нет такого подлеца и мерзавца в русском народе, который бы не знал, что он подл и мерзок, тогда как у других бывает так, что делает мерзость, да еще сам себя за нее похваливает, в принцип свою мерзость возводит, утверждает, что в ней-то и заключается l’Ordre и свет цивилизации, и несчастный кончает тем, что верит тому искренне, слепо и даже честно. Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении. А если при том и так много грязи, то русский человек и тоскует от нее всего более сам, и верит, что всё это – лишь наносное и временное, наваждение диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет» (22, 42-43).
Кстати, полагаю, что в российских политических событиях конца 2011 года, когда люди вышли на улицы, возмущенные нечестностью(!), и это после стольких лет цинической обработки характеров и умов наших современников, - и в том, как они это сделали, - вполне проявились все те же простодушие и честность, искренность и широкий, незашоренный никакими навязываемыми идеями ум. Ну и тоска от обступившей и накопившейся грязи, конечно, в окончательность торжества которой, что примечательно, оказался абсолютно неспособен поверить русский человек, несмотря на запредельное давление обстоятельств…
Далее, в том же выпуске «Дневника писателя», в замечательной зарисовке «Мужик Марей» (22, 46-50), Достоевский старается наглядно продемонстрировать самую суть своего видения. Перемещая фокус текста между двумя событиями: своей встречей в 9 лет с мужиком Мареем, успокоившим мальчика, до дрожи перепуганного криком: «Волк бежит!» - по сути, защитившим его от его собственного страха, и своим пребыванием в 29 лет на каторге, среди пьяных, празднующих Пасху[2], вызывающих в нем страх и омерзение, он показывает, как, если только раз удастся по-настоящему увидеть сияющее любовью сердце человека из народа, - начнешь неизбежно и неизменно узнавать его в любом, самом страшном, самом неприглядном обличии. Он рисует нам образы ужасных, отвратительных каторжников, в каждом из которых скрыт все тот же Марей, глядящий на своего барчонка с материнской любовью, нежностью, готовностью защитить, придти на помощь. А в глубине образа Марея, материнская улыбка[3] которого трижды, рефреном, упоминается Достоевским на протяжении рассказа, сияет образ Марии, материнский покров Которой осеняет всю русскую землю. Образ человека у Достоевского здесь оказывается трехсоставным: наносная грязь, то, что первое бросается в глаза, что отталкивает и пугает; человеческий облик, то, что так ясно бывает видно в лучших представителях народа, но, раз увиденное, узнается во всех под слоем наносной грязи, – и – открывающийся за этим обликом Божественный лик, красота – свет, вечный свет, бьющий из глубины раскрывшегося навстречу ближнему в сочувствии и сострадании человека.
Человек у Достоевского принципиально не сводим к самому себе, он – проход, тоннель, впускающий в мир Божество, дающий присутствовать вечному в тленном и временном – а если человек своим усилием по самообособлению все же сводит себя исключительно к себе самому – то появляются такие герои Достоевского, как Лужин и Ракитин – плоские и неинтересные, скучные существа, намеренно и сознательно окопавшиеся в бастионе своей наносной грязи… но таких – исчезающе мало в его романах.
Без понимания способа видения Достоевским реальности нельзя понять в полноте его Пушкинской речи, нельзя понять, как он видит русский народ. Нельзя понять, почему то, что он говорит, имеет отношение отнюдь не к утопическому социализму – а к христианскому мистицизму.
Ибо структура народной личности, как она видится Достоевскому, повторяет структуру личности человеческой.
Русский народ потому предназначен к особой роли, потому способен, по мысли Достоевского, стать всеобъединяющим для всего человечества, что он обладает качествами, делающими его структурно и функционально аналогичным Христу – а потому наиболее подходящим быть «носителем Христа» (26, 170) в этом мире. Он сам своим самоназванием выбрал такую судьбу: «Он назвал себя крестьянином, то есть христианином, и тут не одно только слово, тут идея на все его будущее» (26, 170). А суть Христа в том, что Он собирает в Себе, в Своем теле – Церкви, все человечество воедино. Христос как бы является матрицей[4], соединяясь с которой каждый человек (и каждый народ) в полноте проявляет свою личность, являющуюся одним из аспектов Христа. И никто не исключен из лона Всеобъемлющего Синтеза[5] – каждый (и человек, и народ) важен для его окончательного осуществления, и важен именно в своей уникальности, в своей непохожести на других, потому что именно эта непохожесть и есть тот аспект личности Бога, который более нигде не проявлен.
Вот как Достоевский описывает природу Христа в центральной для понимания его философской мысли черновой записи, сделанной над гробом умершей первой жены «Маша лежит на столе…»: «Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в Я Христа как в свой идеал. Достигнув этого, он ясно увидит, что и все, достигавшие на земле этой же цели, вошли в состав его окончательной натуры, то есть в Христа. (Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле.) <…> Мы будем — лица, не переставая сливаться со всем <…> и в различных разрядах (в дому Отца Моего обители многи суть)» (20, 174-175). Христос здесь – единая природа («натура») обоженного человечества, соединяющая в Своем Лике все бывшие отдельными лица, не просто складывающаяся из них, но возвращающая каждому способность ощущать всех остальных как себя самого («Мы будем – лица, не переставая сливаться со всем»). Достоевский описывает здесь окончательный итог преображения человечества, его судьбу уже не во времени, но в вечности – но ведь и окончательное осуществление миссии русского народа он тоже видит «в конце концов» - и неизменно просит подчеркнуть это «в конце концов» (26, 147).
Уникальность русского человека и состоит, по мнению Достоевского, в способности принять и признать, извинить и оценить любую непохожесть – и, как это уже было реализовано в высшем проявлении сути русского человека – в Пушкине (способном «воплотить в себе с такой силой гений чужого <…> народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания» (26, 145)), - вжиться в эту непохожесть, тем самым воссоединив ее с единой природой человечества, раздробленного на лица и нации, разные, не понимающие друг друга, и в своем правом стремлении к единству видевшие прежде только один путь – неправедно исключить, уничтожить, сравнять эту разность. Или – как это теперь проявляется в идее мультикультурализма – признать эти разности и оставить их существовать в отделенных друг от друга, замкнутых в самих себе резервациях, сохранить их как разрозненные части, вне контакта и воссоединения.
Достоевский о всемирности и всечеловечности русского человека
«Тот, кто не понимает своего назначения, всего чаще лишен чувства собственного достоинства» (27, 89)[1].
Вопрос редакции: «В своей знаменитой речи, произнесенной 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности, Ф.М. Достоевский сказал о том, что “назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное… Ибо что такое сила русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности?” Целые исторические бездны отделяют нас сегодня от этих слов, ставших своего рода духовным завещанием великого писателя. Остаются ли они сегодня актуальными? Внесло ли время в них коррективы, и в чем они заключаются? А может быть, они сегодня уже не соответствуют реалиям, в которых живет русский народ?»
Достоевский определил «силу духа русской народности» как «стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности» (26, 147). Слово «дух» здесь нужно подчеркнуть. Далее будет понятно, почему.
Это – и другие подобные высказывания Достоевского – слишком часто вызывают его оппонентов на следующие ответы: 1) Достоевский не знал русского народа, те, кто знал русский народ, и во времена Достоевского писали о нем нечто совершенно иное; 2) сейчас русский народ – это уже совсем не тот народ, что во времена Достоевского.
В сущности, конечно, это не два суждения, а одно – «то, что писал о русском народе Достоевский, не имеет отношения к тому русскому народу, который нам известен». И тогда встает вопрос: а какой народ известен нам и какой – Достоевскому? Понятно, что фактор времени здесь уже не имеет значения: разный русский народ был известен не только Достоевскому и его потомкам, но и Достоевскому и его современникам. Глядя на один и тот же народ, мы и Достоевский видим разное. Очевидно, разница не в том, на что мы глядим, а в том, как мы смотрим.
И тут чрезвычайно интересно еще одно обстоятельство – Достоевский прекрасно видел русский народ и так, как его видим мы. Более того – если мы проследим, как Достоевский пишет о современном ему актуальном состоянии русского человека – мы удивимся тому, насколько все даваемые им характеристики могут быть отнесены как раз к человеку сегодняшнего дня, нашему соседу и современнику. Достоевский констатирует, что человеку пореформенной эпохи 19 века свойственны: 1) уединение, 2) утрата общих, единых оснований и ценностей, 3) стремление к богатству, принимаемому теперь за единственную несомненную опору и действенную силу в жизни, поставление комфорта и удовлетворения суетных и страстных желаний превыше всего, возведение их в ранг целей человеческой жизни (в то время как они не более чем условия существования).
Вот лишь несколько цитат. «Право, мне всё кажется, что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего обособления. Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь свое собственное, новое и неслыханное. Всякий откладывает всё, что прежде было общего в мыслях и чувствах, и начинает с своих собственных мыслей и чувств. Всякому хочется начать с начала. Разрывают прежние связи без сожаления, и каждый действует сам по себе и тем только и утешается. Если не действует, то хотел бы действовать. Положим, ужасно многие ничего не начинают и никогда не начнут, но всё же они оторвались, стоят в сторонке, глядят на оторванное место и, сложив руки, чего-то ждут. У нас все чего-то ждут. Между тем ни в чем почти нет нравственного соглашения; всё разбилось и разбивается и даже не на кучки, а уж на единицы. И главное, иногда даже с самым легким и довольным видом» (22, 80). «Самолюбия у нас много, а уважения к собственному мнению никто не имеет» (11, 119). «Нынче, как и прежде, все проедены самолюбием, но прежнее самолюбие входило робко, оглядывалось лихорадочно, вглядывалось в физиономии: “Так ли я вошел? Так ли я сказал?” Нынче же всякий и прежде всего уверен, входя куда-нибудь, что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело; не слыхали ли вы про такие записочки: “Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решил покончить с жизнью…” И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: “Для чего-де и жить, как не для гордости?” А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уже полное свинство» (22, 5).
Можно возразить, что это Достоевский пишет скорее про общество. Но вот он сетует на размах народного пьянства: «Ведь иссякает народная сила, глохнет источник будущих богатств, беднеет ум и развитие, - и что вынесут в уме и сердце своем современные дети народа, взросшие в скверне отцов своих? Загорелось село и в селе церковь, вышел целовальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстояли. Примеры эти пока еще ничтожные, ввиду неисчислимых будущих ужасов. <…> вещи сложились именно как бы с целью искоренить в человеке всякую человечность <…> носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализмом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу, а что всё, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, - всё вздор <…>: “вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и всё твое, и всё можешь”. Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой. А она носится и проницает всё мало-помалу. Народ же ничем не защищен от таких идей, никаким просвещением, ни малейшей проповедью других противоположных идей» (22, 29-30).
Именно этот народ Достоевский и объявляет – не только в Пушкинской речи, но и задолго до нее – спасителем России и соединителем человечества. Вспоминая стихотворение Некрасова «Влас», Достоевский пишет: «Современный Влас быстро изменяется. Там внизу у него такое же кипение, как и сверху у нас, начиная с 19 февраля. Богатырь проснулся и расправляет члены; может, захочет кутнуть, махнуть через край. Говорят, уж закутил. Рассказывают и печатают ужасы: пьянство, разбой, пьяные дети, пьяные матери, цинизм, нищета, бесчестность, безбожие. Соображают иные, серьезные, но несколько торопливые люди, и соображают по фактам, что если продолжится такой “кутеж” еще хоть только на десять лет, то и представить нельзя последствий, хотя бы только с экономической точки зрения. Но вспомним “Власа” и успокоимся: в последний момент вся ложь, если только есть ложь, выскочит из сердца народного и станет перед ним с неимоверною силою обличения. Очнется Влас и возьмется за дело Божие. Во всяком случае спасет себя сам, если бы и впрямь дошло до беды. Себя и нас спасет, ибо опять-таки – свет и спасение воссияют снизу…» (21, 41).
Через несколько лет, в февральском выпуске «Дневника писателя» 1876 года, Достоевский попытается разъяснить видимое противоречие. «Я вот, например, написал в январском номере “Дневника”, что народ наш груб и невежествен, предан мраку и разврату, “варвар, ждущий света”. А между тем я только что прочел в “Братской помочи” (сборник, изданный Славянским комитетом в пользу дерущихся за свою свободу славян), - в статье незабвенного и дорогого всем русским покойного Константина Аксакова, что русский народ давно уже просвещен и “образован”. Что же? Смутился ли я от такого, по-видимому, разногласия моего с мнением Константина Аксакова? Нисколько, я вполне разделяю это же самое мнение, горячо и давно ему сочувствую. Как же я соглашаю такое противоречие? Но в том и дело, что, по-моему, это очень легко согласить, а по другим, к удивлению моему, до сих пор эти обе темы несогласимы. В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает. А ведь не все же и в народе мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают! Я как-то слепо убежден, что нет такого подлеца и мерзавца в русском народе, который бы не знал, что он подл и мерзок, тогда как у других бывает так, что делает мерзость, да еще сам себя за нее похваливает, в принцип свою мерзость возводит, утверждает, что в ней-то и заключается l’Ordre и свет цивилизации, и несчастный кончает тем, что верит тому искренне, слепо и даже честно. Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении. А если при том и так много грязи, то русский человек и тоскует от нее всего более сам, и верит, что всё это – лишь наносное и временное, наваждение диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет» (22, 42-43).
Кстати, полагаю, что в российских политических событиях конца 2011 года, когда люди вышли на улицы, возмущенные нечестностью(!), и это после стольких лет цинической обработки характеров и умов наших современников, - и в том, как они это сделали, - вполне проявились все те же простодушие и честность, искренность и широкий, незашоренный никакими навязываемыми идеями ум. Ну и тоска от обступившей и накопившейся грязи, конечно, в окончательность торжества которой, что примечательно, оказался абсолютно неспособен поверить русский человек, несмотря на запредельное давление обстоятельств…
Далее, в том же выпуске «Дневника писателя», в замечательной зарисовке «Мужик Марей» (22, 46-50), Достоевский старается наглядно продемонстрировать самую суть своего видения. Перемещая фокус текста между двумя событиями: своей встречей в 9 лет с мужиком Мареем, успокоившим мальчика, до дрожи перепуганного криком: «Волк бежит!» - по сути, защитившим его от его собственного страха, и своим пребыванием в 29 лет на каторге, среди пьяных, празднующих Пасху[2], вызывающих в нем страх и омерзение, он показывает, как, если только раз удастся по-настоящему увидеть сияющее любовью сердце человека из народа, - начнешь неизбежно и неизменно узнавать его в любом, самом страшном, самом неприглядном обличии. Он рисует нам образы ужасных, отвратительных каторжников, в каждом из которых скрыт все тот же Марей, глядящий на своего барчонка с материнской любовью, нежностью, готовностью защитить, придти на помощь. А в глубине образа Марея, материнская улыбка[3] которого трижды, рефреном, упоминается Достоевским на протяжении рассказа, сияет образ Марии, материнский покров Которой осеняет всю русскую землю. Образ человека у Достоевского здесь оказывается трехсоставным: наносная грязь, то, что первое бросается в глаза, что отталкивает и пугает; человеческий облик, то, что так ясно бывает видно в лучших представителях народа, но, раз увиденное, узнается во всех под слоем наносной грязи, – и – открывающийся за этим обликом Божественный лик, красота – свет, вечный свет, бьющий из глубины раскрывшегося навстречу ближнему в сочувствии и сострадании человека.
Человек у Достоевского принципиально не сводим к самому себе, он – проход, тоннель, впускающий в мир Божество, дающий присутствовать вечному в тленном и временном – а если человек своим усилием по самообособлению все же сводит себя исключительно к себе самому – то появляются такие герои Достоевского, как Лужин и Ракитин – плоские и неинтересные, скучные существа, намеренно и сознательно окопавшиеся в бастионе своей наносной грязи… но таких – исчезающе мало в его романах.
Без понимания способа видения Достоевским реальности нельзя понять в полноте его Пушкинской речи, нельзя понять, как он видит русский народ. Нельзя понять, почему то, что он говорит, имеет отношение отнюдь не к утопическому социализму – а к христианскому мистицизму.
Ибо структура народной личности, как она видится Достоевскому, повторяет структуру личности человеческой.
Русский народ потому предназначен к особой роли, потому способен, по мысли Достоевского, стать всеобъединяющим для всего человечества, что он обладает качествами, делающими его структурно и функционально аналогичным Христу – а потому наиболее подходящим быть «носителем Христа» (26, 170) в этом мире. Он сам своим самоназванием выбрал такую судьбу: «Он назвал себя крестьянином, то есть христианином, и тут не одно только слово, тут идея на все его будущее» (26, 170). А суть Христа в том, что Он собирает в Себе, в Своем теле – Церкви, все человечество воедино. Христос как бы является матрицей[4], соединяясь с которой каждый человек (и каждый народ) в полноте проявляет свою личность, являющуюся одним из аспектов Христа. И никто не исключен из лона Всеобъемлющего Синтеза[5] – каждый (и человек, и народ) важен для его окончательного осуществления, и важен именно в своей уникальности, в своей непохожести на других, потому что именно эта непохожесть и есть тот аспект личности Бога, который более нигде не проявлен.
Вот как Достоевский описывает природу Христа в центральной для понимания его философской мысли черновой записи, сделанной над гробом умершей первой жены «Маша лежит на столе…»: «Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в Я Христа как в свой идеал. Достигнув этого, он ясно увидит, что и все, достигавшие на земле этой же цели, вошли в состав его окончательной натуры, то есть в Христа. (Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле.) <…> Мы будем — лица, не переставая сливаться со всем <…> и в различных разрядах (в дому Отца Моего обители многи суть)» (20, 174-175). Христос здесь – единая природа («натура») обоженного человечества, соединяющая в Своем Лике все бывшие отдельными лица, не просто складывающаяся из них, но возвращающая каждому способность ощущать всех остальных как себя самого («Мы будем – лица, не переставая сливаться со всем»). Достоевский описывает здесь окончательный итог преображения человечества, его судьбу уже не во времени, но в вечности – но ведь и окончательное осуществление миссии русского народа он тоже видит «в конце концов» - и неизменно просит подчеркнуть это «в конце концов» (26, 147).
Уникальность русского человека и состоит, по мнению Достоевского, в способности принять и признать, извинить и оценить любую непохожесть – и, как это уже было реализовано в высшем проявлении сути русского человека – в Пушкине (способном «воплотить в себе с такой силой гений чужого <…> народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания» (26, 145)), - вжиться в эту непохожесть, тем самым воссоединив ее с единой природой человечества, раздробленного на лица и нации, разные, не понимающие друг друга, и в своем правом стремлении к единству видевшие прежде только один путь – неправедно исключить, уничтожить, сравнять эту разность. Или – как это теперь проявляется в идее мультикультурализма – признать эти разности и оставить их существовать в отделенных друг от друга, замкнутых в самих себе резервациях, сохранить их как разрозненные части, вне контакта и воссоединения.
[1] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Здесь и далее в тексте после цитаты в скобках указываются том и страница. Курсив в цитатах – мой, жирный шрифт – выделено цитируемым автором. – Т.К.
[2] Чрезвычайно символично, что все это происходит на Пасху – именно в Воскресение Христово для глаз Достоевского в глубине ветхого, изуродованного человека, ставшего, по-видимому, гробом из наносной грязи, открывается, воскресает внутренний человек, проводник Божественного света, - и Достоевский отныне навсегда сохранит это двойное видение.
[3] Достоевский подчеркивает здесь в русском мужике женственную божественную сущность, поскольку уникальность русского народа по отношению к европейским народам, по Достоевскому, в том, что тем свойственно покорять и господствовать, а ему – взращивать и пестовать, что в земном плане скорее выражено в женском способе отношения к окружающему.
[4] Здесь бы можно представить себе нечто вроде вала с винтами, на которые насаживается единственно подходящая для каждого винта насадка, и насадка эта только в соединении с валом начинает функционировать именно так, как ей глубинно свойственно… или, еще лучше – могучий ствол, к которому прививают самые разные ветви кустов и деревьев, каждую к своему, сродному ей месту, и они начинают цвести и плодоносить, впервые обретая свою истинную красоту, мощь и изобилие.
[5] «Всеобщий синтез» - так Достоевский называет Бога, в лоне которого совершается обновление мироздания (20, 173).
